Наша сегодняшняя героиня – Валентина Дементьевна Михайленко.
Художник-постановщик Молдавского государственного академического музыкально-драматического театра имени А.С. Пушкина (нынче это Национальный театр «Михай Эминеску») Валентина Михайленко навсегда вошла в его сокровищницу талантов. После театра она работала художником-постановщиком на молдавском телевидении и киностудии «Телефилм-Кишинэу».
А еще Валентина Дементьевна – самый известный молдавский иконописец. Почти 70 лет она создает иконы и хоругви для православных храмов и монастырей Молдовы. На её счету – роспись иконостаса Церкви Святого Николая в Кишиневе. Специалисты признают: у неё неповторимый стиль – лики святых написаны маслом, а вокруг – вышивка с камнями и парчой.
В 2003-м году митрополит Кишиневский и всея Молдовы Владимир вручил Валентине Михайленко Орден Святого Андрея Рублёва третьей степени. Это самая большая и самая любимая награда Валентины Михайленко.
Но как она выбрала такой путь? И как пришла к Богу? Вот что она сама рассказала об этом порталу «Традиция»:
– Я не сразу приблизилась к Богу и пришла к иконам. Это был долгий путь. Я родилась 6 октября 1929 года в Одессе. Моя мама была домохозяйкой, папа – парикмахером. Это был очень начитанный и грамотный человек, при том, что он был сельским мальчиком. Стихи, поэмы и сказки Пушкина он знал наизусть и укачивал меня ими, когда я была совсем крошкой. До сих пор я помню многие строчки из тех детских снов. Сейчас я понимаю, как это было важно, что я с самого начала была вовлечена в стих, в поэтические ритмы.
Папа благополучно вернулся с Финской войны. А потом началась Великая Отечественная и он снова ушел на фронт и погиб. Мама поднимала нас одна. У меня была сестричка Лина, младше меня на 9 лет. Когда началась война мама отправила ее к родственникам в Кишинев.
Мы жили на улице Канатной, возле парка Шевченко – тогда это был Александровский парк, рядом с женским Михайловским монастырем. Одесса была оккупирована румынами и немцами, но монастыри и храмы стали открывать. Те, что не взорвали и не разобрали при советской власти. Открылись храмы, разрешили службы и проповеди.
Вот с этого Михайловского монастыря всё и началось. Хотя, скорее всего, с Закона Божьего, который ввели в школах. Мне очень нравились эти уроки. Я с восторгом учила все молитвы, меня тянуло в церковь, к батюшке, на службу. Дома мама тоже достала из кладовки спрятанные когда-то подальше иконы. Одна из них до сих пор сохранилась у меня. Не сказать, что моя мама была очень набожной, но она верила душой, всегда крестилась и молилась на ночь. Но в церковь она ходила не часто.
А вот моя духовная мама – соседка Елена Львовна – приучила меня ходить в церковь постоянно. Она окончила Институт благородных девиц. У них была верующая семья, они соблюдали все православные посты, придерживались церковных традиций. Мама моя, конечно, тоже отмечала церковные праздники, но очень скромно.
Я помню, как я впервые попала на Ильинское подворье – возле вокзала на Пушкинской улице. Когда я увидела внутренность этого храма, у меня будто бы открылось еще одно зрение! Мне так понравилось там! Иконы, молитвы, служба, хор! А в церкви пели не просто певчие – это были ведущие солисты Одесского оперного театра. Как, например, Нил Топчий, лирико-драматический тенор. Я стала ходить в монастырь. Меня невероятно тянуло туда. Вот так все и началось, когда мне было 12 лет.
А потом открыли еще один монастырь, тоже совсем рядом с нами. Когда-то он имел свой храм – великолепный Троицкий собор, который взорвали в тридцатых годах, и на его месте построили дом. Но недалеко – на Успенской улице – сохранился Успенский собор. Это была двухъярусная церковь, которая стала кафедральным собором. И я стала бегать в этот монастырь – мне так нравилось там. Атмосфера, отношение, батюшки. Главным там был отец Петр. Он всегда гладил меня по головке.
Помню как-то я долго стояла, ждала, когда он освободится. Подошла:
– Благословите меня, отец Пётр!
– У вас какие-то неприятности? – спросил батюшка.
– Нет.
– А что такая печальная?
– Мне Боженьку жалко.
Там я приобщилась к службе, подружилась с матушками Эсмаградой и Анатолией, помогала им. Могла напроситься на ночевку к матушке Эсмаграде. Чтобы выжить и прокормить меня, мама была вынуждена постоянно уезжать. Она покупала что-то на Привозе и меняла потом это в Кишиневе. В это время за мной смотрела знакомая мамы – Лилия Ивановна. А я договаривалась с ней, что буду ночевать в монастыре у матушки Эсмаграды. Маленькая келейка, уютненькая, топчанчик, на котором я спала… Ночью – молитва. Такими вот мелкими штрихами все и закручивалось в моей маленькой душеньке.
А потом я увидела одну матушку, я забыла уже ее имя, которая очень поразила меня тогда. У нее были черные руки, темное лицо, такая вся согнувшаяся, маленькая, печальная. Ей в тот день забыли принести борщ, и она вышла из своей кельи. Я предложила помочь ей, сбегала за едой. У нее была высокая-превысокая келья. Весь потолок наверху закопченный, черный. Она сама топила себя буржуйку, и вся пропиталась древесным углем. Матушка с печалью рассказала, что у нее не готов плат для смерти. На нем, черном, белыми нитками нужно было вышить определенный текст по кругу и орнамент – распятие с Иисусом, черепа, Голгофа, пика, щипцы…
А у нее не было денег, чтобы ей вышили, а сама она не могла в силу возраста. Тогда я сказала:
– А давайте я попробую нарисовать!
И она дала мне свой плат и картинку.
Дома у нас были литопонные белила, большая такая банка. И я стала думать, как же мне это сделать. И я таки придумала. Из ручки веника сделала палочки. Развела белила в керосине. Мелком нарисовала на плате картинку и начала обводить контуры. Сейчас я уже не верю, что тогда это смогла сделать. Когда я принесла этот разрисованный плат матушке, она стала плакать.
Еще я подружилась с матушкой, которая звонила в колокола. Я всегда была возле нее, когда ей предстояло звонить. А колокольня была не простая. На улице висели две дуги буквой «П» и к ним были подвешены рельсы. Но по звуку все они были разные. И висел еще один старый, зеленый весь, но настоящий колокольчик. Мне ужасно нравилось звонить в эту конструкцию.
Думаю, что, если бы не вернулась советская власть, я бы так там и осталась, меня так тянуло в этот мир, я уже знала молитвы.
А как я молилась в детстве! Я иногда прошу: «Господи, дай мне ту чистоту души и ту веру глубокую, чистую, которая была у меня в детстве». Сейчас бывает молишься, а в голове совсем другие мысли! Какая же чистая тогда была душа!
Город освободили, жизнь пошла по своим законам: школа, комсомол, драмкружок. Я всегда и везде была первая! Что бы это ни было! И постепенно утихла моя страсть к монастырской жизни.
Однажды я прочитала объявление, что Одесскому оперному театру в мастерскую требуются ученики-художники. Так после окончания школы в 1947 году я стала ученицей художественно-декорационной мастерской при оперном театре.
Все, что я знаю и умею, – всё оттуда. Я многому научилась там, помимо живописи. А вообще театральное и декоративное искусства – это очень большой труд. Сейчас его уже никто не знает, нет всего этого.
Музыка и балет покорили меня! Любую свободную минутку я бегала к оркестровой яме – смотреть, как дирижер творил музыку! Да, это были совсем другие университеты.
Наш заведующий студией был очень талантливым человеком. И кроме того, настоящим хозяином и опекуном всех работников театра. Это был пронырливый одессит, связанный с Союзом художников. Он постоянно доставал нам халтуру, как тогда называли дополнительную работу. Это могло быть всё, что угодно. Как он вышел на владыку Одесской епархии, я не знаю. Но однажды нам, ученикам, доверили расписывать двухэтажный Успенский храм.
И в Пантелеймоновском подворье, сейчас там располагается семинария, мы тоже расписывали стены: натягивали холсты, грунтовали, нам доверяли переносить рисунок с кальки на холст. Я тоже что-то малевала в уголочке.
Кстати, о красках. Тогда их не было так много и таких разных, как сейчас. В основном это были литопонные белила. Нанесешь их на фанерку, ножом поскребешь металлические стержни – желтого или оранжевого цвета, капнешь керосина, пальцем размешаешь эту смесь и готова голубенькая краска…
Помню, как однажды я захотела написать скорбящую Матерь Божью. Но не такую, как я пишу её сейчас. Та была другая: в профиль, покрыта платом синим и глаза у нее были опущены вниз. А на чем написать? Мне ведь хочется прямо сейчас. В комнате стоял стол, крытый фанерой. Настоящей, тех лет. Клеенка – в сторону! Мелом голову в натуральную величину, раз-раз – карандашом, пальцем-пальцем, палочками – получился очень хороший образ.
А потом меня потянуло к рисунку. У соседки Елены Львовны была подборка великолепного дореволюционного журнала «Нива». Там были невероятные иллюстрации, которые я копировала. И вот так я приобщалась и душой, и знанием к православному творчеству.
А потом маму уговорили переехать в Кишинев к сестрам, и в 1952 году я приехала в Кишинев. У меня уже была профессия художника-декоратора. Но я считала, что ничего не умею и самостоятельно работать не готова.
Здесь я хочу сделать отступление. Когда в Одесском театре появилось объявление, что у нас открываются мотоциклетные курсы, я тут же записалась на них. Мотоцикл плотно вошел в мою жизнь. Я не только прекрасно ездила на нем, но и была судьей всесоюзной категории, судила большие соревнования. И когда мы переехали в Кишинев, я не пошла наниматься в театр и предлагать себя в художники, я боялась, поэтому пошла инструктором, ведь я уже преподавала в Одессе. Два года я была мотоинструктором. Среди моих учеников были даже инвалиды войны – безногие из Каменского госпиталя. В республиканском мотоклубе при ДОСААФе я преподавала теорию мотоцикла и правила уличного движения. Меня приглашали на гонки как судью по всему Союзу.
А однажды мне приходит письмо с обратным адресом – Театр имени Пушкина. Вскрываю, а там официальное письмо с шапкой театра и текст: «Вас рекомендовали нам как художника-декоратора. Если вы согласны работать в нашем театре, приходите на собеседование». Естественно, я поскакала. Пришла, а меня ждут главный художник Анатолий Шубин и художник Борис Пискун. Мне предложили стать заведующей художественно-декоративного цеха театра.
Прошло месяца два или три и ко мне пришел балетмейстер:
– Мы запускаем балет «Тщетная предосторожность» и хотим, чтобы вы были художником-постановщиком спектакля.
Я чуть не потеряла сознание. Но взялась. Конечно, я поехала в Одессу, к своим ангелам-хранителям: подскажите, объясните. Мне все было дано: и либретто, и фотографии. Очень хороший получился балет. И с этого пошла моя сценическая живопись!
Неожиданно я вернулась и к православной росписи. Как-то в театр устроился новый художник. Он оказался очень толковым. Прошло какое-то время, и он мне говорит:
– Валя, а ты не можешь написать икону?
Оказалось, что его родной дядя был владыкой в одной из российских епархий. Это был где-то 1956-й год. Я написала икону, она пришлась по вкусу в Молдавской митрополии. Тогда обо мне впервые услышал батюшка Свято-Михайловского храма села Бачой протоиерей Василий Петраке.
Обо мне вспомнили, когда отец Василий стал секретарем и захотел познакомится со мной. Я была представлена ему. Он спросил, могу ли я делать хоругви? Конечно, могу! Мои первые хоругви были написаны на дешевеньком материале, который не жалко носить по улицам во время Крестного хода. Так началась моя эпопея с хоругвиями. Постепенно я стала работать на дорогих тканях: полубархате, бархате, панбархате. Пошли серьезные заказы.
А потом отец Василий стал настоятелем церкви Святого Николая в Кишиневе. И однажды, когда мы с Тамарой Гавриловной Новиковой закончили очередные хоругвии (они сейчас висят в Никольской церкви, на втором этаже), отец Василий предложил мне расписать церковь и алтарь. Вот это было потрясение!
Вскоре собрала команду – из местных художников и одесских. Но меня сразу предупредил отец Василий: команда – твоя, но спрос будет с меня.
Мы взялись за работу. Старенький иконостас был совсем не таким, каким должен был быть! Когда-то его передали из Румынии как ненужный им. Он подошел по габаритам и его поставили в церкви вместе с иконами. Тогда были рады и такому.
Работа кипела. Столярные работы для иконостаса были уже сделаны, нам предоставили все замеры и чертежи. С художником Александром Гусановым мы договорились, что он напишет икону Иисуса Христа, а я икону Божьей Матери. Мы работали в одной связке и понимали друг друга.
Первоначально готовую икону увидели дочь отца Василия Нонна и церковные старосты. Они пришли ко мне домой, где я работала, и я увидела восторг в их глазах. Но все ждали реакции отца Василия. И вот он пришел, удивительный был человек, с детской душой:
– Благословляю! Благословляю!
Пять лет мы работали в церкви святого Николая. Сейчас я иногда смотрю на иконостас, на святых на иконах и думаю: это не я делала, я не смогла бы так написать!
Было ли трудно работать? Конечно! У меня не было достойных эскизов. Были какие-то маленькие черно-белые фотографии.
Во время работы я сильно заболела. Чуть не умерла. Ведь иконы писала красками прямо в комнате, где спала. Но Бог миловал.
Вот так я и пришла к Богу, к православной вере, к иконописи. На самом деле написать икону – это счастливая возможность для человека. Не каждому художнику Господь даёт такую честь.
Слава Богу за всё!
P.S.: У каждого человека своя дорога к Храму. Но вера в Бога всегда спасает и ведет человека. Валентина Дементьевна живет в центре Кишинева, на улице Матеевича. Она окружена добрыми и хорошими людьми. Это невероятно светлый и щедрый на свет человек. И сегодня, в 93 года, она расписывает хоругви. Какая это красота несказанная…
P.P.S.: Во внимание к трудам на благо Митрополии Кишинева и всея Молдовы Патриарх Московский и всея Руси Алексий II наградил Валентину Дементьевну Михайленко орденом Преподобного Андрея Рублева III степени.
Записала Лора Веверица
